КОРНИЛИЙ (ЗАЙЦЕВ), иером. Два друга — святитель Василий Великий (330-379) и святитель Григорий Богослов (330-389)

С глубокой древности человечество пыталось осмыслить роль дружбы в жизни общества и отдельно конкретной лич­ности. Некоторые из философов видели в дружбе саму ос­нову общества и государства. Также нам известны примеры дружбы у святых отцов. Поэтому будет интересным просле­дить, как понимали дружбу святые, что в ней видели, к чему стремились, чего остерегались? Для многих из отцов выбор друга напрямую зависел от жизненных ценностей и духовно­го состояния. Потому что дружба — это лишь более частное понятие широкого и многоохватывающего значения любви. Многие святые отцы, говоря о любви и дружбе в частности, часто использовали эти понятия как взаимозаменяемые. Именно в дружбе человеческая личность соединяется с дру­гой личностью в сфере не только душевной, но и духовной, дружба бескорыстна и заключается в духовном единении. А если «личность разделена сама в себе, а душа не в состоя­нии достичь цельности, там нет и почвы для дружбы. Союз дружбы напрямую зависит от качества личности и от состо­яния души: вот почему «он, как душа, неразделим и вечен».

Наряду с приносимой радостью дружеского общения, дружба требует и ответственности от друзей. Наряду с ра­достью дружба проверяется на верность скорбями и несча­стьями. Недаром говорится, что «друг познается в беде». Верность друзей в несчастье закаляет дружбу, являет ее ис­тинные мотивы.

Тема дружбы остается привлекательной не только для современной психологии и социологии, но и для богословия.

Многие научные открытия, школы искусства возникали в кругу друзей-единомышленников, многие религиозные и философские учения зарождались среди друзей или уче­ников, союз которых сплачивал их в единое целое. Дружба способна объединять для совместного подвига, проповеди, служения. Поэтому для богословия тема дружбы является весьма важной.

Когда мы встречаем примеры дружеского союза среди святых, то их пример становится поучением в добродетели, становится образцом. Самым ярким примером дружеского союза может служить дружба двух великих святителей, двух учителей Церкви — св. Григория Богослова и св. Василия Великого. Дружба этих двух каппадокийцев — это не только взаимная любовь и уважение, но это история Церкви, защи­та Православия, защита учения о Святой Троице. Утверж­дая и защищая единство Пресвятой Троицы, они были по­добны в единстве духа, в единстве исповедания.

В Афинах разгорелась ярким пламенем их дружба, на­чало которой было положено еще в Кесарии Каппадокий­ской, где они оба продолжали свое образование. Именно в Афинах они сблизились и сделались друзьями. В этом го­роде контрастов, полном разного рода наук и философских учений, светских утех и развлечений, их объединяло любо­мудрие. Св. Григорий в своем 43-м Слове, говоря о Василии и его предпочтениях, называет их своими, как бы указывая на то, что было общим для них обоих:

Науки словесные были для него посторонним делом, и он за­имствовал из них то’ одно, что могло споспешествовать на­шему любомудрию; потому что нужна сила и в слове, чтобы ясно выразить умопредставляемое. Ибо мысль, не высказы­вающая себя словом, есть движение оцепеневшего. А главным его занятием было любомудрие, то есть отрешение от мира, пребывание с Богом по мере того, как через дольнее восходил он к горнему и посредством непостоянного и скоропреходя­щего приобретал постоянное и вечно пребывающее^[1].

Благодаря единой целеустремленности, единому истин­ному и подлинному видению и предпочтению они становят­ся близки друг к другу.

Пребывание в Афинах явилось для них благословением Божиим: св. Василий и св. Григорий становятся сподвиж­никами. Жизнь и совершенство в добродетели приобрета­ет твердую опору одного в другом. С величайшей благо­дарностью и высокими словами об этом городе отзывался Григорий, именуя встречу с Василием как счастье и срав­нивая его дружбу с царством:

Афины, если для кого, то для меня подлинно золотые и до­ставившие мне много доброго. Ибо они совершеннее ознако­мили меня с сим мужем [Василием], который не безызвестен был мне и прежде. Ища познаний, обрел я счастье, испытав на себе то же (в другом только отношении), что и Саул, ко­торый, ища отцовых ослов, нашел царство, так что придаточ­ное к делу вышло важнее самого дела^[2].

Но с чего же началось их дружество, что послужило началом и утверждением, началом их «единодушия» или «сродства»? Св. Григорий сравнивает это событие с «пер­вой искрой», которая потом разгорится в яркий огонь про­чного союза дружбы.

Первым поводом послужило то, что Григорий, который раньше Василия прибыл в Афины, спасает второго от на­смешек сверстников, которые приходилось проходить каж­дому новичку.

И сие было начатком нашей дружбы. Отсюда первая искра нашей дружбы. Так уязвились мы [дружбой] друг к другу ^[3].

Это событие, как замечает сам святитель, было первой искрой. Дружба, подобно огню, зарождается с небольшой искры, и далее, если будут условия, эта искра превращает­ся в пламя огня.

Вторым поводом, который искру превратил «в светлый и высокий пламенник», был случай со студентами-армя- нами. Эти молодые люди, которые, как замечает повество­ватель, «не простодушные, но весьма скрытные и непрони­цаемые», были любителями споров. Движимые завистью, они пришли к Василию под видом друзей и стали пред­лагать ему «вопросы более спорные, нежели разумные». Св. Григорий, не догадываясь об истинных мотивах, кото­рыми были движимы армяне, видя их близкое поражение, становится на их сторону. Но догадавшись, что не исти­на, а только желание спора руководит ими, он, «употре­бив нечаянный изворот», становится на сторону Василия. Победа была за Василием. «Этот второй случай возжигает в нас уже не искру, — говорит святитель, — но светлый и вы­сокий пламенник дружбы» ^[4].

Так завязались их отношения, одинаковость нравов и устремление к одному послужило началом их объедине­ния, началом и связующим звеном их дружбы.

Когда же по прошествии некоторого времени открыли мы друг другу желания (τόν πόθον) свои и предмет их — любомуд­рие, тогда уже стали мы друг для друга всем — и товарища­ми (όμάτπγοι — живущие под одним кровом), и сотрапезника­ми, и родными; одну имея цель, мы непрестанно возрастали в пламенной (и крепчайшей) любви (τον πόθον) друг к другу ^[5].

Именно о братстве, об этой связующей святой любви рассуждает далее святой отец. Их дружба лишена всякого страстного характера, в ней нет даже и намека на какую-то плотскую привязанность, которая привязывается к времен­ному и непостоянному.

Но любовь по Богу и целомудренная, и предметом имеет пос­тоянное, и сама продолжительна. Чем большая представляет­ся красота имеющим такую любовь, тем крепче привязывают к себе и друг к другу любящих (ϊραστάς) одно и то же. Таков закон любви (’έρωτος νόμος), которая превыше нас^[6].

Чем более юные святые Василий и Григорий возраста­ли в добродетели, в любви и стремлении к Богу, тем более они возрастали в дружеской любви друг к другу. Любовь божественная объединяла их, все более и более привязы­вая их друг к другу. Их отношения были лишены завис­ти и соревнования, но каждый победу одного считал своей. «Казалось, что одна душа в обоих поддерживает два тела» ^[7]. «А что преимущественно соединяло, так это Бог и стремле­ние к совершенству» ^[8].

Находясь в Афинах, эти два друга не чуждались обще­ния и с остальными сверстниками, но лишь ради того, что­бы от них приобрести какую-то добродетель. Как замечает святитель, они знали только две дороги:

…одна — это первая и превосходнейшая, вела к нашим свя­щенным храмам и к тамошним учителям; другая — это вто­рая и не равного достоинства с первою, вела к наставникам наук внешних^[9].

Единством и привязанностью друг к другу служи­ло божественное, желание подвижнического богоугодно­го (то есть по сути монашеского) жития. Желали и хотели они лишь одного: быть и именоваться христианами. Благо­даря друг другу они воспаряли к горнему, совершенствуясь и упражняясь в философии. Этим, то есть своей жизнью и ученостью, приобрели они известность не только в сту­денческой среде, но и у учителей во всей Элладе.

Приходит время расставанья, и все учащиеся возвраща­ются домой. Друзья, сверстники и учителя не хотели рас­ставаться с Василием и Григорием, поэтому упрашивают их остаться. Св. Василий, несмотря на уговоры, остается непо­колебим. А вот св. Григорий колеблется: с одной стороны, на него действуют уговоры друзей и учителей, а с другой сто­роны, он не хочет расставаться с Василием. Василий, заметив замешательство друга, сказал ему: «Оставайся, если хочешь; но я с тобою оставляю половину самого себя»^[10]. Видимо, эти слова подействовали на Григория, и он решает остаться. По­том он их воспримет как предательство, он пожалеет о том, что остался, и будет считать, что сам св. Василий толкнул его на это. Вот что он скажет по этому поводу:

Я остался в Афинах, потому что отчасти (надо сказать прав­ду) сам был тронут просьбами, а отчасти он меня предал и дал себя уговорить, чтобы оставить меня, не желавшего с ним рас­ставаться… ^[11]

Эта разлука для Григория была невыносимой, он пони­мал, что те чувства, которые объединяли его со св. Васили­ем, сильнее всего. «Ибо сие было то же, что рассечь надвое одно тело и умертвить нас обоих…» — говорит друг-свя­титель, уже сравнивая дружбу не с одной душой на двоих, но с одним телом ^[12]. Дружба не просто объединяет, она имен­но привязывает друг к другу. Здесь становится необходи­мым телесное присутствие. Внутренняя близость двух лич­ностей несет за собой и привязанность телесную. Дружба не ограничивается лишь только умозрением, но требует вне­шней близости, конкретных, ощутимых проявлений.

Итак, Григорий был безутешен, поэтому спустя немно­го времени он покидает Афины и «несется к своему товари­щу». Но и теперь друзья еще не вместе, Василий находит­ся со своей матерью и сестрой, а Григорий — среди своего семейства, рядом с престарелым отцом — св. Григорием Старшим, который в то время был уже епископом. Нахо­дясь на расстоянии, они не оставляют своего любимого за­нятия, но из юношей они делаются мужами, «мужественно приступая к любомудрию».

Приблизительно в одно и то же время, но в разных мес­тах друзья принимают святое Крещение.

Василий воплощает свое желание пустынножительства и приглашает к этому Григория. Красочно описывая те мес­та, в которых он уединился, передавая словом красоты при­роды, он писал к Григорию:

…когда брат Григорий (родной брат Василия — Григорий, впоследствии епископ Нисский. — Автп.) писал мне, что хо­чет видеться со мною, и присовокупил, что и у тебя то же са­мое намерение, — не мог я медлить и ожидать сего; частью потому, что нередко бывал обманут и боюсь верить, а частью потому, что был влеком делами^[13].

Но тот, удерживаемый необходимостью пребывать с пре­старелым родителем, извинялся перед другом:

Признаюсь, изменил я обещанию жить и любомудрствовать вместе с тобою, как дал слово еще в Афинах, во время тамош­ней дружбы и тамошнего слияния сердец (ибо не могу найти более приличного выражения) ^[14].

Но нарушить слово его вынуждают обстоятельства и сы­новний долг. Григорий находит компромисс, он предлагает Василию время от времени навещать друг друга, и тем са­мым «права дружбы останутся равночестными».

В 361 году престарелый епископ Назианский, отец Гри­гория, против воли рукополагает его во пресвитера и тем самым делает его своим помощником. Григорий не мог ослушаться отца, но все же был так опечален, что решает удалиться в Понт к своему другу Василию.

Василий Великий, став пресвитером в Кесарии, был вы­нужден покинуть ее из-за возникшего спора с епископом Евсевием. Посоветовавшись предварительно об этом с Гри­горием и не желая вносить раздор в Тело церковное, он уда­ляется в Понт.

Употребив в совещание о сем меня, искреннего советника, — говорит св. Григорий, — со мною же вместе предается он бегс­тву, удаляется отсюда в Понт и настоятельствует в тамош­них обителях…^[15]

Время, проведенное в обителях, навсегда запомнится друзьям, молитвословия и труд были их занятием. Вот как об этом вспоминал святой Григорий в одном из своих пи­сем к св. Василию:

Кто даст мне сии псалмопения, бдения и молитвенные к Богу преселения? Кто даст жизнь как бы невещественную и бес­плотную? Кто даст согласие и единодушие братий, которых ты ведешь на высоту и к обожению?.. ^[16]

Друзьям приходилось немало трудиться не только в пись­менных сочинениях (аскетические правила), но и в труде физическом: тесание камней, собирание дров, сажание и по­ливание и др. По прошествии нескольких месяцев Григо­рий был вынужден вернуться к отцу, но любовь к Василию и пустынножительству навсегда пленили его сердце.

Я дышу тобою более, нежели воздухом, и тем единственно живу, что, бываю ли с тобою вместе или розно, но мысленно всегда неразлучен^[17].

Но недолгим было уединение Василия. Господь гото­вил друзей своих к более обширному служению, служению и смыслу всей их жизни, — к защите правильного учения о Святой Троице. После Юлиана Отступника императорс­кий престол занял Валент — гонитель тех, кто вопреки ари- анскому учению продолжал придерживаться православно­го исповедания.

Происходящие события приводят друзей к мысли по­кинуть свое уединение и выступить в защиту имени и пра­вильного учения тайны Святой Троицы.

Немного нужно было убеждений Василию, чтобы он явился и стал поборником. Напротив того, едва увидел умоляющим меня (обоим нам предстоял общий подвиг как защитникам правого учения), — вспоминает св. Григорий, — как был по­бежден молением^[18].

Василий становится епископом и помощником преста­релого епископа Евсевия Кесарийского, занимается раз­личными церковными делами. На его плечи легли заботы по врачеванию раскола, общение с государственными чи­новниками, он занимается социальным служением. Вско­ре Василий становится главным епископом Кесарии после кончины владыки Евсевия, который умирает у него на ру­ках. Св. Григорий же медлит и не спешит на встречу с дру­гом, который теперь наделен епископской властью. Как он сам замечает, многие ожидали скорой встречи двух друзей, заключая это из их дружества. Но Григорий, который, «из­бегая высокомерия», медлит со своим визитом, оставаясь дома, «с насилием обуздав желание видеться с Василием». Причиной служило еще то, что Григорий не хотел, чтобы Василия обвинили в том, будто он собирает вокруг себя приверженцев.

Однако же не вдруг я поспешил к тебе и не спешу, и ты сам этого не требуй; во-первых, чтобы сберечь мне честь твою и чтоб не подумали, что собираешь приверженцев… а во-вто­рых, чтобы мне самому приобрести постоянство и неукоризненность^[19].

Василий, конечно, скорбел по этому поводу, но понимал внутренние порывы Григория и поэтому извинял.

То невидимое сражение, которое пришлось вести Васи­лию на поле богословия, заставляет его действовать реши­тельнее и предприимчивее. Свободные города необходимо было укрепить в вере, утвердить в Православии, а види­мым хранителем веры и Предания является епископ. Ис­ходя из этого Василий решает поставить Григория еписко­пом одного из таких городов.

Руководствуясь заботой о благе Церкви, он, прежде нежели преселился из здешней жизни, поступал уже во всем по духу и, умея уважать дружество, не оказал ему уважения только там, где надлежало предпочесть Бога и чае- мому отдать преимущество пред тленным ^[20].

Василий против воли Григория рукополагает своего друга в епископа города Сасимы. Это рукоположение св. Григорий воспринимает как второе предательство дружбы со стороны

Василия, хотя и понимает, что Василий «уже во всем пос­тупал по духу», но все же это заставляет его скорбеть и се­товать. Святитель-богослов часто делился со своим другом мыслями и желанием уединенной, созерцательной жизни. Василий, в свою очередь, хвалил и приветствовал желание друга. «Но при всем том вместе с отцом моим, — сетует свя­титель, — насильно возводит на епископский престол» ^[21]. Это привело Григория в сильное замешательство, он в каком-то смысле разочарован в друге. Себя он именует «обезьяной», а Василия «львом», который «вознесся за облака». «Да по­гибнет в мире закон дружбы, которая так мало уважает дру­зей!» — горестно восклицает обиженный друг ^[22].

Городок под названием Сасимы был жалким местечком, там было много каторжных, беглых, нищих и больных, по­этому св. Григорий отказывался туда ехать. Его мечты и же­лания рухнули в одночасье, и в этом он считал виновным Василия. Его возмущало то, с каким вдруг непониманием отнесся Василий к его стремлению к одиночеству.

Все рассыпалось! Все брошено наземь! Ветры разносят дав­ние надежды! Куда бежать! Разве вы, дикие звери, примите меня к себе? У них, думаю, более верности. Вот каково, ска­жу короче, было мое положение!^[23]

Григории, которого соперничающий епископ Тианскии Анфим не допустил занять кафедру в Сасимах, предается бегству в горы и любимому подвижническому уединенно­му образу жизни. Оттуда его вызывает больной отец, и Гри­горий возвращается домой.

После смерти отца св. Григорий удаляется в Селевкию Исаврийскую, где желает предаться созерцательному образу жизни и переждать время. Здесь он узнает о кончине своего любимого друга, св. Василия. Это известие было поразитель­ным для св. Григория, впоследствии так он скажет о себе:

А я, Григорий, полумертвый, полуусеченный, отторгнутый от великого союза (как и свойственно разлученному с Васи­лием), влекущий жизнь болезненную и неблагоуспешную, не знаю, чем кончу, оставшись без его руководства. Впрочем, и доныне подает он мне советы, и если когда преступаю пре­делы должного, уцеломудривает меня в ночных видениях^[24].

Дружба этих двух святителей, как пламя свечи, горит перед лицом Божиим, и от этого благодатного огня зажига­ются другие свечи, неся свой яркий огонь пламени на слу­жение Истине, на служение друг другу и обществу, на слу­жение той добродетели, которая превыше всех добродетелей и имя которой — любовь. Читая их переписку друг с другом, их воспоминания, невольно начинаешь хотеть так же, как и они, любить и верить, служить и надеяться, жить той жиз­нью, которая в другом утверждается, раскрывается, удва­ивает свое бытие. Они ничего не ставили превыше любви, она была для них как компас, как воздух, как дыхание жиз­ни. «Поскольку решил я любовь к тебе ставить выше…» — напишет в одном из писем к другу Григорию Василий Ве­ликий, и Григорий будет отвечать ему тем же ^[25].

Как может быть маловажным для Григория что-нибудь твое, око вселенной, звучный глас и труба, палата учености? Одна весна в году, одно солнце между звездами, одно небо объем- лет собою все, один голос выше всех, и это (если способен я только судить о подобных делах и не обманывает меня лю­бовь, чего не думаю) — это твой голос^[26].

Конечно, не лишены они были и споров и всякого рода недопониманий. Иногда они могли занимать разные точки зрения, видеть по-разному решение каких-то вопро­сов, судить по-разному о политике, что хорошо видно из их переписки. Также видно, что идеалистическое дружеское чувство Григория входит в конфликт с чувством долга перед интересами Церкви у св. Василия. Чувствительный и идеа­листически настроенный в дружбе Григорий воспринимает это как предательство, считая, что дружба превыше всего.

Ведь они словно одна душа, а разлука сравнима с разделе­нием одного тела. Однако в данном случае интересы Церк­ви по праву должны были стать выше личных человеческих чувств и эмоций, хотя человеческие чувства и не готовы по­нимать и принять такое предпочтение.

В дальнейшем св. Григорий займет Константинополь­скую кафедру и продолжит дело друга в отстаивании пра­вославного учения о Святой Троице. Святая и нераздельная Троица объединила эти сердца в прекрасный союз дружбы и воодушевила на подвиг защиты веры.

Но опыт дружбы и идеальное представление о нем на­всегда покорит сердца друзей. В одном из своих писем св. Григорий напишет: «Если бы кто спросил меня: что все­го лучше в жизни, — ответил бы: друзья» ^[27].

Дружба несет в себе некий нравственный закон, друзья наитеснейшим образом становятся друг на друга похожи. Вот почему святитель советует: «Добрых всегда предпочи­тай недобрым. Общаясь с дурными, сам во всем станешь та­ким же» ^[28]. Подобную мысль высказывает и св. Василий Ве­ликий: «Вредны общения с дурными, поскольку этот закон дружбы через подобие приводит к общности нравов. Те, что имеют в глубине сокрытую ненависть, а внешне показыва­ют, что испытывают любовь, словно подводные камни, при­крытые неглубокой водой, невольное зло приносят непредо- храненным»^[29]. В другом месте говорит: «А всякий порочный и невежда — не друг, потому что блага дружбы несовмес­тны с худым расположением сердца. Почему безобразное и нестройное не может прийти в согласие дружбы? Ибо зло враждебно не только добру, но и самому себе»^[30].

Не каждыми отношениями следует дорожить, «да не по­думают, однако же, — говорит св. Григорий, — будто я ут­верждаю, что всяким миром следует дорожить (ибо знаю, что есть как прекрасное разногласие, так и пагубное едино-мыслив), но должно любить добрый мир, имеющий добрую цель и соединяющий с Богом» ^[31].

Однако при всем этом можно видеть и некоторый па­радокс, что у святых отцов-Каппадокийцев, и главным об­разом свт. Василия Великого в его правилах и уставах для монашеских общин, мы встречаем фактический запрет на индивидуальную дружбу.

Во-первых, он объясним тем высоким идеалом перво­христианской апостольской общины (см. Деян. 4:28) с ее всеобщей любовью, который свт. Василий стремился ут­вердить в монашестве. И этот высокий идеал не допускал рядом с собой или, лучше сказать, в себе и вопреки себе ка­кое-то иное содружество:

Но поскольку все непременно обязаны любить друг друга с рав­номерным расположением, то оскорбительно для общества, когда находятся в нем отдельные какие-нибудь собратства и со­товарищества. Ибо любящий одного пред другими обличает себя в том, что не имеет совершенной любви к другим. Посему равно должны быть изгнаны из общества и непристойная ссо­ра, и частная расположенность, потому что от ссоры происходит вражда, а от частной дружбы и близости происходят подозре­ния и зависть. Ибо нарушение равенства везде бывает в унижа­емых началом и предлогом зависти и неприязни ^[32].

Надобно братиям иметь любовь друг к другу, но не должно двоим или троим, согласившись между собою, заводить осо­бенные дружеские связи. Ибо это не любовь, а возмущение и разделение и вместе доказательство порочности сдружив­шихся. Если бы они любили общее благочиние, то имели бы общую и равно внимательную любовь ко всем; а когда, отсе­кая и отделяя себя, они становятся обществом в обществе, то такой союз дружбы есть союз злой и таких людей^[33].

Во-вторых, если такие отношения запрещены между са­мими братиями в монастыре, то тем более они запрещены и с мирянами, не говоря о женщинах.

Вопрос 311. Надобно ли посещать тех, которые просят о сем?

Ответ. Посещать — дело, угодное Богу… Делать же посеще­ния ради родства или дружбы чуждо нашему обету^[34].

Причем свт. Василий видит в дружбе монахов с миряна­ми духовную угрозу для монахов:

А кто вполне любит дружбу с людьми мирскими и жела­ет непрестанно с ними беседовать, тот вследствие частых бе­сед поселяет в душе своей их расположения ^[35].

А какая возможна дружба без обоюдного желания совмест­ного лицезрения и общения? Наверное, только духовная, а не мирская: «Мирской дружбе нужны глаза и свидание, по­тому что сим полагается начало к близости, умеющие же лю­бить духовно не прибегают к плоти для снискания дружбы, но общением веры приводятся к духовному союзу»^[36].

И в-третьих, свт. Василий приводит еще один аргумент против «частных содружеств» в монастырях, и в особенно­сти это касается молодых монахов, с неуврачеванной в силу молодости блудной страстью, которая может найти себе вы­ражение в гомосексуальных эксцессах. Поэтому свт. Васи­лий настойчиво повелевает:

Если ты юн по плоти или по разуму, удаляйся близкого обще­ния со сверстниками и бегай от них как от пламени. Ибо враг, воспалив чрез них многих, предал их вечному огню, под видом духовной любви низринув в гнусную пропасть обитателей Пя тиградия, и тех, которые спаслись среди моря при всех ветрах и бурях, когда ни о чем не беспокоились внутри пристани, пог­рузил в глубину с ладьей и пловцами. Когда садишься, садись гораздо дальше от своего сверстника; когда ложишься спать, одеяние твое да не сближается с его одеянием, но лучше пусть будет между вами старец. А когда говорит он с тобою или поет, стоя напротив тебя, отвечай ему, поникши взором долу, что­бы тебе, останавливая взор свой на лицах, не принять в себя семени похотения от врага и сеятеля зла и не пожать снопов растления и погибели. В доме или на всяком месте, где ник­то не видит дел ваших, не оставайся с ним ни под предлогом рассуждения о Божием слове, ни под предлогом другой ка­кой-нибудь, даже самой необходимой, потребности, ибо все­го нужнее душа, за которую умер Христос^[37].

То, что данные требования были актуальными и в после­дующие эпохи христианского монашества, видно на при­мере прп. Феодора Студита (759-826), который считается своего рода реформатором византийского монашества и во- зобновителем общежительных принципов свт. Василия Ве­ликого. Прп. Феодор неоднократно в своих «Оглашениях» выступает против так называемой «дерзости» в общении, то есть поведенческой вольности среди монахов, как приво­дящей нередко к подобным эксцессам, а также против «част­ных дружеств» в едином теле монашеской общины.

Предъявляя к монашеской общине столь высокие требо­вания к братской любви, вплоть до запрета индивидуальной дружбы, сам свт. Василий, как видно из его жизни и перепис­ки, не отрицал дружбы для «не-монашествующих», то есть д ля всех остальных христиан. Он имеет и высказывает (в основ­ном в письмах) собственные представления о дружбе. В част­ности, свт. Василий знает аристотелевско-цицероновское вы­ражение «Друг — это другой я» ^[38]. Говорит он и об опасности лести для дружбы: «И как ржа в пшенице есть тля, зарождаю­щаяся в самой пшенице, так почти и ласкательство, вкрадыва­ющееся в дружбу, губительно для самой дружбы»^[39].

Дружба для святых отцов, как один из видов любви, име­ет свой вектор прежде всего к Богу и от Бога уже к челове­ку, тогда Сам Бог раскрывает и утверждает истинную друж­бу между людьми. Христианское понимание дружбы уже не мыслится вне Бога.

Вопрос отношений между людьми в христианском ми­ровоззрении напрямую связан с вопросом об отношениях человека с Богом. Исполняя заповеди и слова Христа, мы становимся друзьями Бога, а через это нам легче становит­ся приобретать себе друзей среди людей. Для святых отцов дружба — это продолжение любви божественной.

Трудно описать или дать исчерпывающее определение дружбе. Это состояние, которое необходимо познать внут­ренне, прочувствовать. У человека может быть отнято все, кроме любви. Поэтому это единственное, что человек может не только принимать, но и давать. Дружба — вечный дар, ко­торым человечество обладает уже здесь, на земле.

Но при этом любовь к Богу остается доминирующей. Между собою эти два вида любви не входят в противоречие, но, наоборот, любовь дружеская является как бы следствием любви божественной. И наоборот, любовь дружеская воз­водит до любви божественной. Благодаря этому дружеский союз достигает своей глубины и совершенства.

Но все же хочется отметить, что любовь дружеская, как любовь избирательная, отличается от любви божественной, к которой призывает Христос каждого из верующих в Него. Да и странным показалось бы требовать от человека любви, носящей внутреннюю склонность, любви-эмоции, возника­ющей из задушевной общности. Но можно иметь любовь божественную, которую следует проявлять ко всем, не иск­лючая и врагов. Это любовь духовная, любовь свободная. В этом есть существенное отличие этих двух видов любви. Уважение и милосердие мы должны испытывать к каждо­му, невзирая на ответные чувства. Но вот душевное распо­ложение, нежность и сердечную близость оказывать долж­но не каждому. Первые христиане собирались не как друзья, а как братья и сестры. Их целью было спасение души. Лю­бовь-дружба требует и надеется на ответные чувства, она желает близких, внутренне интимных отношений. Это лю­бовь не рассудочная, но внутренняя, возникающая как ис­кра и превращающаяся в яркое пламя из-за одинакового устроения душ, из-за общности нравов и устремлений. Она находит саму себя в этой близости, в этом общении, она ис­ходит непосредственно из сердца. Поэтому такой вид люб­ви возможен лишь при взаимном чувстве.

В идеале дружба, как любовь, возникающая между по­добными, должна возникнуть между Богом и человеком, как Его подобием, а также между людьми, одинаково уст­ремленными к познанию Бога.

Тема дружбы, по нашему мнению, является весьма инте­ресной для богословской науки. Ее изучение способствует познанию христианской антропологии, этики и богословия в целом. Дружба чрезвычайно интересна как с точки зрения теории личности и психологии общения, так и в социокуль­турном, общинном и, если угодно, монашеском контексте. Феномен дружбы является универсальным общечеловече­ским понятием, свойственным любому народу. Кроме того, понимание того, что же такое дружба, поможет нам самим быть хорошим другом, обрести надёжных друзей и сохра­нять дружбу крепкой.

КОЖУХОВ С., диак. Термин «οὐσία» и «φύσις» и учение о «двойном единосущии» Христа в богословии Иоанна Кесарийского и Севира Антиохийского

Примечания

^[1] Григорий Богослов, сет. Слово 43, надгробное Василию, архиепи­скопу Кесарии Каппадокийской // Григорий Богослов, сет. Собрание творений. T. 1. ТСЛ., 1994. С. 611.

^[2] Там же.

^[3] Там же. С. 613.

^[4] Григорий Богослов, сет. Слово 43, надгробное Василию, архиепи­скопу Кесарии Каппадокийской. С. 614.

^[5] Там же. С. 615.

^[6] Там же.

^[7] Там же. С. 616.

^[8] Там же. С. 355.

^[9] Там же. С. 616.

^[10] [Неизвестный автор.] Два друга (Василий Великий и Григорий Богослов) // Вселенские Соборы. Вып. 2. Ч. 2. СПб.: Аксион эстин, 2009. С. 97.

^[11]Григорий Богослов, сет. Слово 43, надгробное Василию, архиепи­скопу Кесарии Каппадокийской // Григорий Богослов, сет. Собрание творений. T. 1. С. 619.

^[12] Там же.

^[13]Василий Великий, свт. Письма // Василий Великий, свт. Творе­ния. Т. 2. М., 2009. С. 473.

^[14]Григорий Богослов, свт. Письма // Григорий Богослов, свт. Собра­ние творений. Т. 2. ТСЛ., 1994. С. 411.

^[15]Григорий Богослов, свт. Письма // Григорий Богослов, свт. Собра­ние творений. T. 1. С. 622.

^[16]Григорий Богослов, сет. Письма. Т. 2. С. 414.

^[17] Там же. С. 416.

^[18] Григорий Богослов, сет. Письма // Григорий Богослов, сет. Собра­ние творений. T. 1. С. 623.

^[19]Там же.Т. 2. С. 441.

^[20]Там же. T. 1. С. 640.

^[21] Григорий Богослов, сет. Письма. Т. 2. С. 359.

^[22] Там же.

^[23] Там же. Т. 2. С. 360.

[24] Там же.T. 1. С. 653-654.

^[25] Василий Великий, сет. Письма // Василий Великий, сет. Творе­ния. Т. 2. С. 566.

^[26] Григорий Богослов, свт. Письма // Григорий Богослов, свт. Собра­ние творений. T. 1. С. 441.

^[27]Григорий Богослов, сет. Письмо 78. К Палладию // Григорий Бо­гослов, сет. Собрание творений. Т. 2. С. 466.

^[28] Григорий Богослов, сет. Творения. Т. 2. С. 170.

^[29] Василий Великий, сет. Творения. T. 1. С. 952.

^[30] Там же. С. 558.

^[31]Там же. Т. 2. С. 134-135.

^[32] Василий Великий, сет. Слово о подвижничестве (Пролог 5), 2 // Василий Великий, сет. Творения. Т. 2. С. 146.

^[33] Василий Великий, сет. Подвижнические уставы, 29 // Василий Великий, сет. Там же. С. 371.

^[34] Василий Великий, свт. Правила, кратко изложенные в вопросах и ответах, 311// Василий Великий, свт. Там же. С. 319.

^[35] Василий Великий, свт. Подвижнические уставы, 20,2 // Василий Великий, свт. Там же. С. 356.

^[36] Василий Великий, свт. Письмо 154 // Василий Великий, свт. Тво­рения. Т. 2. С. 664.

^[37]Василий Великий, сет. Слово подвижническое и увещание об от­речении от мира и о духовном совершенстве, 5 // Василий Вели­кий, сет. Творения. Там же. С. 131.

^[38]«Не дивись же, если называю своим принадлежащее друзьям, научившись, сверх прочих добродетелей, и дружбе и помня мудрое изречение, что “друг есть другой я”» (Василий Великий, сет. Письмо 83// Василий Великий, сет. Творения. Т. 2. С. 581).

^[39] Василий Великий, сет. Письмо 272 // Василий Великий, сет. Тво­рения. Т. 2. С. 888.

КОРНИЛИЙ (ЗАЙЦЕВ), иером. Два друга — святитель Василий Великий (330-379) и святитель Григорий Богослов (330-389) // Материалы кафедры богословия: 2014-2015. Сергиев Посад, 2016. С. 117-133.